"Вначале было слово. И это слово было ложью. И в ней они искали
спасение. Но ничего не происходило. Потом это назвали кусочком жизни.
Недостойным воспоминаний". /Ниссан Альмеров. "Тропою ложных ипотек"/

Широко раскинулась воронежская земля. Кубический метр ее чернозема
(как эталон плодородия) до сих пор хранится где-то под Парижем.
После коллективизации, электрификации и химизации перестала она рожать
так, как рожала до 1917 года.

Пара МОМов (мелких офисных менеджеров), привлеченных ранее незнакомой
им системой жизни взаймы, оказалась в спальном районе столицы.
Погрузившись в ипотечно-кредитную стихию, они решили не суетиться,
а просто пожить для себя в комфортабельном панельном гнезде,
рядом с которым красовалось чудо азиатского автопрома. Все у них
стало происходить по-настоящему (по-людски). Думать практически
не приходилось. Если же о чем-то вдруг думалось, то думалось как бы
случайно и не всерьез. Все так бы и плыло-ехало, если бы...

Один из МОМов был, похоже, сиротой. Зато у другого в развалинах далекого
райцентра жили папа и мама, которых на шестом десятке лет их жизни стали
интересовать вопросы социальной биологии. Причем этот интерес носил
весьма конкретную форму (вынос/похороны чужих нейронов) и касался акушерско-
транспортно-педагогических вопросов (рожать, переезжать, ухаживать).
Завершался же он уверенностью, что совместное заживание грядущего само
по себе гарантирует реализацию его наиболее фундаментальной стороны -
счастья в патриархальной упаковке или патриархата в счастливой обертке.
Смысл и содержание этих философско-бытовых категорий экспериментаторы-
родители и их потенциальные жертвы-МОМы представляли весьма смутно.
Тем неотвратимее был соблазн испробовать их на имеющемся человеческом
материале с перспективой его расширения за счет грядущих поколений.

Все дальнейшее происходило в диалектическом развитии виртуальных
образов ребенка, мира молодой семьи, родительской блажи и страшного
сна. Отдельные элементы этих декораций по-марксистски (или по-гегелевски)
так очевидно стали проникать друг в друга (при этом дополняясь и обогащаясь),
что временами начинали грезиться сцены из гоголевских повестей и рассказов,
в которых не известно, что; неизвестно, с кем; и не известно, где.
Ну, а зачем - и вовсе непонятно.

Ощущение абсурдности (или отстраненности) происходящего в отношении его
участников (или не участников) добавляли медицинские "показания", которые
исключали какие-либо естественные способы удовлетворения детородных
потребностей и, тем самым, объявляли несбыточными перспективы проекта
совместного счастья трех поколений.

Незамысловатая "отмазка" МОМов, выстроенная на лжи во спасение самих
себя неизвестно от чего и от кого, оказалась миной замедленного действия.
Эта мина взорвалась под их ногами в тот момент, когда они, уверовав
в правдоподобность ими сказанного и показанного, уже собирались отдохнуть
от скучного представления в буфете театра. В этот момент им зачитали
телефонограмму о том, что к ним едут уже бездомные спонсоры, которые
во многих смыслах хуже известного ревизора из известной пьесы.

Все разрешилось в один момент и совершенно несчастливо. Житейское море
оказалось обыкновенной лужей. То, что не имело право на начало, объявило
себя куском жизни с чем-то неприлично торчащим. У А.Азимова всемирно
известный фантастический роман "The End of Eternity" завершается фразой
"Это был конец вечности и начало бесконечного пути". Пожелаем "нашим"
героям не потеряться в мире сделок с недвижимостью и проблем рождаемости.
Самому же Нджале, как одному из немногих, кто еще сохранил житейскую
наивность, продолжать верить в то, что через любое минное поле можно найти проход.